Зашифрованный план - Страница 70

Чувствуем, что следят за нами глаза, каждый шаг провожают, а откуда — не знаем!

Пришлось устроить дежурство. Один отдыхает, другой с винтовкой сидит.

И стал у меня от голода да от постоянного страха рассудок мутиться. Сижу это раз, уставился на огонь, пригрелся и задремал. Но слышу — хрустит!

Открываю глаза и вижу, что хочет войти в балаган Демьян Никитич. Синий с лица и доску за собою тащит… Я как заору лихоматом!

Затрещали ветки, бросился зверь в тайгу. Едва ведь не скрал, проклятый!

— Уйдем, — стучит по прикладу пальцем Ванюха, и прыгает у него подбородок. — Золото у нас есть. Уйдем, покамест не поздно…

«Не медведь это ходит, — думаю я. — Кто-то другой к богатству приставлен. Даже и думать страшно».

— Ладно, — соглашаюсь, — еще один день — и уйдем.

Конец нашей штольне приходит. Бегут из нее ручьи, потолки садятся, кусками обваливается земля. Шлепает, точно тряпками мокрыми, в лужи. Подхваты скрипят — живая смерть!

Льет по штреку вода, а уж виден четвертый, последний венец. Глина набухла, пучится, лезет из-за обшивки. Горят наши факелы, как на пожаре. Тревогой светят.

Глянем мы на огниво — будто силу с него возьмем.

Не смотрим по сторонам, не слушаем, только роем. Налился я упорством, в глазах блестит, и все время передо мной будто большая толпа народа стоит и руками плещет… От этого в голове шумит.

И докапываемся мы к вечеру, наконец, до самых стоек. Справа одна и на левой стороне — другая. Прибиты к ним доски, щелеватые и гнилые.

Ванюшка бежит на штольню взглянуть — не закрыло ли нам дорогу? Я бросаю кайлу.

Ну, замирает мое сердце, была не была! Шарю рукой — пусто. Я к другому столбу — тоже пусто! А сзади кричит Ванюха. Прямо дико вопит. Не слушаю я его, и жить мне сейчас не надо. За доски руку спустил — вожу по земле. И цапаю всей пятерней самородок!

Хочу поднять — не могу его тяжесть осилить.

Тогда отрываю я доску и выволакиваю золотой кусище…

Ванюха вцепился мне в ворот и в ухо орет:

— Штольня шатается, выбегай!

Я схватил самородок и — ходу! А сзади уж крепи щелкают — переламываются пополам…

Выскочил я из штрека, несусь по штольне и — хлоп! — растягиваюсь на брюхе. Мордой в воду и самородок из рук улетел! От выхода недалеко. А сверху гудит, стойки, трясутся, дождем осыпается земля.

Ударил в меня испуг, и выскочил я из штольни наружу. Стою как шальной, не могу отдышаться.

А Ванька в пустые руки мне заглядывает, пальцы мои насильно разжимает…

Коверкает перед нами штольню. То так ее покосит, то этак. Жует, словно ртом, и крошатся в нем столбы, как гнилые зубы.

Как крикнет тут мой Ванюха! Темя рукой призакрыл и — в штольню! Как в омут бухнул.

Стою я без шапки. Один как единственный перст остался под небом. Рвусь побежать, а куда — не знаю. Облака над тайгой низко нависли, почти за деревья цепляются…

И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!

Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.

Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно…

Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!

Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на корточках, сгорбился над самородком и хихикает…

Пал я тогда на землю, и кричу, и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.

Под конец успокоился поневоле — силы не стало убиваться.

Времени много, должно быть, прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.

Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.

Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом — я с винтовкой забился…

Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало — хлопает по балагану.

Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут, и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу — сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха…

Вскинул я сразу винтовку, и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.

— Попал! — кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.

Засунул патрон и жду… Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!

Разрываю тогда на куски берестяной чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.

Первое — вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.

Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.

Слышу — дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.

Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:

— Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?

Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать — я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..

К обеду приехал Мироныч.

Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался…