Зашифрованный план - Страница 56

— Вот какой Тоболяк… Пользуйтесь, граждане!

Белый кварц выступил из пригорка. Струистыми трещинами источились глыбы, и средь жирного блеска камня опять закололи золотые искры.

— Мать честная! Что же это… — в растерянном упоении восклицал Тоболяк. — И тут!..

Схватил кайлу и начал бить по кварцу.

По воде отчетливо докатился удар, и Петрович поднял распаренное лицо. Он уже грубо намыл горсть тяжелого песку и каждую новую порцию прятал прямо в карман, отчего штаны промокли насквозь и было холодно телу. Отдавались удары ровные, частые, сильные. В самом темпе их была уверенная удача, не разведка, не поиск, а настоящая работа.

«Язви!.. На рудное наскочил», — догадался Петрович. И такая заела обида, что жила вздулась на лбу от прилившей крови. Глаза воровато ошарили землю и зажглись на прикладе винтовки.

Жмурясь, тряхнул головой и застыл в тупом столбняке…

— Пи-и!.. Пи-и!.. — пронзительно и тоскливо завопил за спиною голос.

Затрясшись, в испуге вскочил Петрович. На камне сидела желна и дразнилась блестящим глазом.

— У-ух, проклятая!.. — Еле взмахнул он руками — так сразу ослабли мышцы. Птица юркнула в кусты, а Петрович тревожно заметил закат. В муть и в мглу поникал багровый глобус солнца, и беззвучно ждала чего-то вода.

Крохотным показался себе Петрович и голым под высоким, взвившимся над ним небом и от этого оробел и притих.

Отрываясь от скал, опять застучали удары кайлы.

Застрадал Петрович, заметался и решил неожиданно:

— Ехать надо, и баста! Хорошего не дождешься…

Но знал, что пустым Тоболяк не уедет. Поэтому обозлился, захотел подбежать к Михайле и крикнуть:

— Сволочь, буржуй толстомордый! Зарылся в золотище свое… Желна орет к непогоде, солнце на ветер садится, а он и не чует… На погибель меня сюда затащил?.. Бросай все к черту — вертаться надо!..

Думал так, а сделать не смел. И за стыд свой, за страх, за бессилье — еще сильнее ненавидел Тоболяка.

Холодно…

А через кого однорядку свою позабыл, когда привязывал собаку там, за камышами?.. Этот все торопил!..

Вспомнил и зло повеселел. Погоди!.. Положил лопату, отряхнулся, поглядел. И невинно пошел на табор.

Живо, не раздумывая, выволок из-под лодки мешок сухарей, развязал, отсыпал в суму на сегодняшний ужин. Засунул в мешок тяжелый камень, озираясь тащил к обрыву.

Бултыхнула шумно вода, и мешок исчез.

А Петрович, согнувшись, как дергач в травнике, побежал обратно. Нагребал в котелок песок, торопился отмыть и снова черпал — лишь бы больше, больше успеть до ночи… Злорадно и успокоенно между делом думал:

— Другим тебя не отманишь… А тут — небось. Уедешь, как жрать-то нечего станет. Забыл мешок! Я вот однорядку свою и то позабыл… Что ты, язви тебя, — горячо оправдывался он, воображая, — что я, враг себе, што ли, — нарочно оставить?!

Путных дров не достали, на прутьях сварили чай. Михайла даже охрип от своих рассказов.

Так, для порядку, выпил чашку. Какой тут, к лешему, ужин, когда такое богатство нашли!

Петрович вторил, а больше сокрушался о позабытых сухарях.

— Да брось ты скулить… Хрен ли в них, в сухарях-то этих? Зимовать мы тут будем?.. Утром поедем да артель соберем да такое дело откроем…

Петрович не слушал, смотрел на север, на небо. И сказал, как сумел, равнодушно:

— Глянь-ка, Михайла, будто морок хочет собраться?

— Похоже на это… — зевнул Тоболяк и, закурив от костра, развалился добродушный и широкоплечий.

— Спать давай…

«Дьявол ты, дьявол…» — подумал Петрович и молча свернулся.

Громовой удар и холодный ливень. Вскочили оба и враз отрезвели от сна.

«Под лодку!..» — вспомнил Тоболяк, удерживая шапку.

Ахнуло молотом в мрачное зеркало неба, и слепяще мигнула ночь. Запомнилось — остров, как горбик, и кругом белесые языки… Прижались под лодкой, а дождь дробно хлещет в бересту.

— Держись за землю, да лодку держи — сорвет!

— Держу-у, — без мыслей отзывается Петрович и жмется к траве.

Шквал пронесся, остались дождь и тьма и близкие шумные всплески.

Отошел и Петрович: крыша не улетает, значит, не так уж плохо. Даже насчет Ильи-пророка сзубоскалил:

— Чаю он с вечеру, видно, обпился…

— Ага, — охотно соглашается Тоболяк, — сверху-то ему удобно! В тебя наметил…

День проходит в дожде и буре. Облака, бесконечные свитки серых лохмотьев, катятся — расстилаются. Низко и плоско кроют ревущее озеро. Пробор за проборами, длинными грядами чешет ветер пенную ширь.

Треплет, валит траву, свистит вдоль ушей.

В дыме брызг и тумана качаются белые копны. Сотни ладоней выплескиваются из глубин, на тысячи манер хватают, цапают, закидывают слепые лапы. А в версте от острова — хоровод взбесившихся чудищ: пляшут, ныряют, желтые от разболтанной грязи, и пьяно бушуют снежными гривами…

Там мель, там гибель.

Тоскует Петрович. Тоболяк с удивленным любопытством смотрит на бурю.

— Эт-то… да! Крепко берет…

— Михайла… А Михайла? Когда же уедем-то?

И сам боится: а ну-ка ляпнет — сейчас!

— Теперь и на доброй посудине не уедешь! А пошто мы на ветре торчим? Айда-ка работать, там тише…

Вот верно. Все-таки правильный мужик Тоболяк!

И опять ковыряет Петрович лопатой, возится с промывкой. Золотины — чаще вчерашнего. Но сейчас ему золото — как больному обед. Скучное стало золото.

С визгом проносится ветер, волны хватают по берегу — отдаются удары в почве. Всякий раз Петрович робко моргает и плотнее пытается застегнуть на груди свою куртку. Потом швыряет лопатку и плетется к Михайле — все-таки не один.