Зашифрованный план - Страница 53

— Идол ты окаянный, — убивалась Дарья, — люди добрые хлеб убирать, а он в лесище тянет!..

Не могла привыкнуть к причудам Тоболяковым. А жили вместе уж долго. С того самого времени, как задрал медведь у поскотины дядю Акима.

В горы успели удвинуться глубоко бродячие карагасы, еланями заплешивела вековечная целина, поселок у грани Саян разросся до двенадцати изб и недавно дождался своего сельсовета. А Михайла, как был бродягой, таким и остался.

Но нравилось ему даже, что баба за это ругает.

— Линия ваша такая, — резонно объяснял он, допивая чай, — одним словом — контроль…

— Пес ты, — плюнула Дарья и, совсем осерчав, обернулась к скрипнувшей двери.

— Входи, входи, жиган!.. — закричала она. — Дожидается тебя дружок любезный… Шатуны разнесчастные!.. — И ушла.

В горницу осторожно шагнул Петрович, уголовный когда-то поселенец, и картуз из приличия снял. Постоял, покосился на дверь и скромно сел. Тоболяк и глаз не поднял.

В избе было душно, сытно пахло вином, хлебом и медом.

Петрович вздохнул, шевельнул усами и умильно начал:

— Михайла… А Михайла?..

— Ну?

— В тайгу собираешься?

— Ну!..

— Меня-то… возьмешь? — совсем просительно, виновато даже замолвил он.

Тоболяк зевнул широко и сочно, прикрыл распухшей лапой рот.

— Мешки у бабы спроси под сухарь.

И в дверь, вдогонку:

— Кайлу не забудь!

Тайга.

Едут молча, один за одним. Земляной здесь воздух и гретый, наполнен медовыми запахами трав и студью ключей подземных.

Тоболяк впереди.

Заботы все дома остались — легкие мысли дорогой приходят.

Пихта у него — веретено зеленое — в небесную синь уткнулась, а ель у подошвы — как сапог великана с усатыми шпорами сучьев. Ишь, как вертит наверху мошкара — словно пепел от солнца осыпается…

Выползла тропка из сосен, заметалась бросками на спуск — потонула внизу, в сочных травниках. Паром желтым текут со встречных склонов воскресные толпы цветов.

Кручей, щебенкой пополз горбатый подъем, натужней и чаще дышат кони, и тайга за спиной колышется пихтами, точно перьями стрел в колчане.

Встретился горный ветер, освежил лицо, вскинул гриву у лошади — хорошо!

Привстал в стременах Тоболяк — кругло выплывает вдали сахарный белок, словно лебедь из тумана подымается на горизонте.

— Э-ей, Петрович! Чего-о засну-ул?.. — во всю глотку заорал, чтобы грудь прочистить.

Прянули уши у Карьки и ухабами покатилось по пади:

— У-у-уллл…

— Заку-урим, хозя-ин!.. — точно с берега другого, отзывается Петрович.

— Рубеж наш…

Перелом хребта. Скелет иссохшей лиственки скрипит над обрывом, и мотаются на сучках полинялые ленточки.

— Эка, навешали карагасы, — усмехнулся Михайла, — а ну, Петрович, сыми-ка милой в косу на заплетку!

— Ловок… — недовольно бурчит Петрович, — чтоб шаманство их ко мне привязалось!..

— С-сукин сын, — хохочет Тоболяк, — ты ж в чертей не веришь?..

Петрович совсем омрачился, плюнул даже:

— Тайга, а такую дурость порет…

И крикнул с сердцем:

— Куда попер-то?..

— И то верно, — согласился Тоболяк и потянул коня, слезая, — с тобой пропрешь…

И вошел в кусты.

Хрустели кони травой и позванивали удилами. Над горами замер орел, и, привычно, в седле дожидался Петрович. Но был он другой, не такой, как в деревне. Там был Петрович вечный бобыль, пьяница и на руку нечист, здесь он вольный охотник, в одних правах со всеми, с зверями, с деревьями и с человеком.

Всегда шатался с Михайлой на промыслы и всегда мечтал возвратиться богатым. Недаром был приискателем. Много раз зароки давал поспокойней найти компаньона — уж больно рисковый был Тоболяк. Но обоих запойно тянула тайга — и это вязало.

А сегодня даже не знал, куда и зачем они едут, почему не взял с собою Михайла собаку.

Закивала зелеными крыльями ель: продрался Тоболяк через чащу — в каждой руке по винтовке.

— Это вот дело… — похвалил Петрович. Вынул затвор и глаз свой кошачий к стволине приставил: нет ли где ржавчины, часом.

— Орлы мы теперь, Михайла, голой рукой не возьмешь!

Дробно топчут кони отлогий спуск, прыгает на рыси Тоболякова спина. Под обрывом седыми когтями роет река в гранитном корыте. Свернула под кедры дорожка, перебилась колодником. В обнимку запало древесное старичье, трухлеет тихонько в затхлости грибной и тенях.

Гулко вдали загремела собака, другая. Конь зашмыгал внимательным ухом.

Зацепился за кедры длинный лоскут дыма — смолевый и едкий. На полянке, как поп лесной в берестяной рясе, торчит юрта. Из-за дыма, застлавшего траву, идет карагас Николай Тутэй встречать знакомых.

Узнал издалека, и морщинками радости зарябило его лицо.

Гортанно сказал:

— Здравствуй, друг, — И мягкую, прямую ладонь тычет Тоболяку…

Желтые свечи заката горят по пихтовым гривам. От этого за горой бледный пожар, от этого крепче молчит потонувшая в вечере тайга, и птичка где-то бойко швыряет бусы стеклянно-звонкой песни.

Жарко бушует костер и дымом кроет поляну. В дымных разрывах видно юрту. Она, как вулкан, светится сверху скрытым огнем, и в глубинах ее поет карагаска.

Петрович спит, а Тутэй и Михайла сидят у огня. Карагас подымает опустевшую бутылку и косыми насечками глаз рассматривает играющее на огне стекло…

— Айда юрту… — приглашает он.

— Нет, там вши…